Черубина де Габриак. Неверная комета - Елена Алексеевна Погорелая

говорить о них. Но, может быть, пусть это будут… Пусть это будут, как некогда в Киммерии, чужие стихи?..

В 1909 году ресурсной фигурой для маленькой неуверенной в себе Лили была Черубина — царственная, независимая и гордая. В 1927-м такой фигурой мог бы стать некто смиренный, с достоинством несущий собственное изгнание и одиночество. Монах, отшельник, философ — и при этом поэт…

История поэта в изгнании — классическая история, вечный, бродячий сюжет. Был Овидий, был Данте… Но это всё не то, это всё не подходит. Здесь — Восток, «ангел этой страны — с плоским желтым лицом, одетый в полосатые, шелковые ткани», как говорит сама Лиля. Почему бы ей в таком случае не обернуться восточным — китайским! — философом из домика под грушевым деревом, распоровшим террасу? Или, по крайней мере, — почему бы не перевести на русский цикл стихов этого самого изгнанного Ли Сян Цзы?

Так из полушутливого предложения Юлиана (собственную фамилию также стилизовавшего под китайский и подписывавшегося как Ю-Ли-ян Шу-дзы) родилась последняя мистификация Елизаветы Дмитриевой-Васильевой — цикл миниатюр «Домик под грушевым деревом».

Рассказывая Архиппову историю своего последнего псевдонима, Лиля писала: «Грушевое дерево существует, оно вросло в террасу флигелька, где я живу. Это дало повод Ю<лиану> называть меня по китайскому обычаю Ли Сян Цзы — философ из домика под грушевым деревом — и предложить мне, как делали китайские поэты в изгнании, написать сборник…» (1 мая 1928 года). То ли она не знала подлинного значения выбранного для нее псевдонима, то ли не сочла нужным раскрыть его? Между тем имя, которым нарек ее Юлиан, — говорящее и многозначное, ибо соединяет в себе как отсылку к философу Хань Сян-цзы, одному из Восьми бессмертных даосского пантеона, так и ключевое понятие китайской философии Ли, воплощающее идеальное метафизическое и этическое начало и управляющее космическими энергиями — в противоположность материальному Ци. Много позже Юлиан говорил, что Васильева даже через годы после ее смерти продолжает быть центром его сознания «как морально творческий идеал человека»; должно быть, отсюда и летучее «Ли», средоточие и центр духовных энергий. Да и еще ее собственное имя — Елизавета, Лиля, Личиша…

Щуцкий сам придумал название для цикла, сам расписал его логику, сам сочинил предисловие, лишь слегка припорошив пеплом иносказания реальное положение вещей:

В 1927 году от Рождества Христова, когда Юпитер стоял высоко на небе, Ли Сян Цзы за веру в бессмертие человеческого духа (sic! — Е. П.) был выслан с Севера в эту восточную страну, в город Камня. Здесь, вдали от родных и близких друзей, он жил в полном уединении, в маленьком домике под старой грушей. Он слышал только речь чужого народа и дикие напевы желтых кочевников. Поэт сказал: «Всякая вещь, исторгнутая из состояния покоя, поет». И голос Ли Сян Цзы тоже зазвучал. Вода течет сама собой, и человек сам творит свою судьбу: горечь изгнания обратилась в радость песни.

Не сказать, чтобы Лиля была так уж сильно увлечена этой мистификацией (в отличие от Щуцкого, мало того что обожавшего всяческую «chinoiseri», так еще и примерявшего на себя роль мифотворца Волошина, коим восхищался; недаром Лиля так часто их сравнивала![248]): все-таки Ли Сян Цзы для нее не стал Черубиной. Но некоторые стихи — главным образом те, что были обращены к Юлиану и выдавали ее тоску по их общему, почти семейному ленинградскому быту, — удавались особенно хорошо:

Мхом ступени мои поросли,

И тоскливо кричит обезьяна;

Тот, кто был из моей земли, —

Он покинул меня слишком рано.

След горячий его каравана

Заметен золотым песком.

Он уехал туда, где мой дом.

(«Разлука с другом»)

И — написанное уже после отъезда Юлиана и как бы вдогонку:

Нет больше журавля!

Он улетел за другом,

Сомкнулось Небо кругом,

Под ним такая плоская Земля!

О, почему вернуться мне нельзя

Туда, домой, куда ушел ты,

А следом за тобой журавль желтый.

(«Журавль»)

Юлиан уезжает. Лиля вновь остается одна. Пишет китайские миниатюры, читает, болеет; живет как затворница, к людям идти не решается, чтобы не принести им несчастья. «Я никого не вижу здесь, — пишет Волошину (курсив Лили. — Е. П.). — Так я нахожу нужным, потому что так лучше для других» (30 октября 1927 года). И Архиппову — с осторожностью и оглядкой: «Не думайте, что я хочу втянуть Вас в переписку, которая Вам, должно быть, уже не нужна. Если я вообще всегда была для Вас — Тенью, то сегодня я только уже Призрак этой Тени. ‹…› Мне очень дороги Ваши строки, но я понимаю, что нельзя писать писем в Аид» (22 декабря 1927 года).

Лилина забота о близких понятна: обжегшись еще в Ленинграде о Лидин арест и боясь за друзей, она избегает как прежних, так и новых контактов. Архиппов, однако, переписку не обрывает — напротив, всячески напоминает Лиле (вернее, Черубине), что она и ее поэтическая история по-прежнему ему дороги. Более того: стоит ему узнать, что сборник Васильевой «Вереск» не выйдет, как он немедленно принимается за создание собственной книги! Перепечатывает на машинке ее стихи и стихи, обращенные к ней (включая посвящения Л. Брюлловой и Д. Усова), прилагает собственные статьи о поэзии Черубины, приветствуя «глухой, жуткий подводный и китежный звон Черубины де Габриак. Звон, преследующий наяву»[249]. Лиля, получив от него не то копию книги, не то переписанные цитаты, с удивлением и благодарностью откликается: «Книга — вернее то, что сделали, — правда чудесно — я как умершими глазами смотрю на нее…»[250]

Но еще больше, нежели переписка с Архипповым, поддерживает ее постоянная, хотя, увы, и эпистолярная, близость и забота Волошина.

Не имея возможности самому навестить Лилю, Волошин организует своего рода паломничество в Ташкент, отправляя вместе с друзьями, решившимися ехать туда, всевозможные маленькие сюрпризы. «В конце лета я послал ей коктебельских камушков, веток, полыни и акварелей, — отчитывается он Архиппову, все сильнее переживающему за Лилино самочувствие — как душевное, так и физическое. — Наша приятельница, заезжавшая к ней в Ташкент по нашему поручению, застала ее очень грустной, только что вышедшей из больницы»[251]. Настойчиво зовет ее в Коктебель, обещая — несмотря на собственную болезнь, не дававшую ему отдыха, — окружить ее заботой и избавить от азиатского одиночества. Дает ее ташкентский адрес знакомым, наказывая зайти и поговорить с ней: так — по отдаленной